Елизавету втайне пел…

            В издании книги «Когда не буду я повешен…». Пушкин. Тайный путь на Кавказ» я лишь слегка коснулся вопроса связей пушкинского путешествия с Белёвом. Городок сей никак не мог быть обойдён вниманием поэта уже в силу того, что он хорошо вписывался в направление его движения – от калужской усадьбы Орловых в сторону Орла, возвращая Пушкина на харьковский тракт движения к Кавказу. Но, кроме того, как мы знаем, сам путник не только не обошёл его реальным маршрутом, но и упомянул уездный городок в самом начале своих записок наряду с губернскими центрами. Уже при подготовке к публикации отрывка из записок явно чувствуется  настойчивое желание Пушкина протолкнуть это начало через цензуру, поскольку вместо него в тексте остаются пропуски в виде тире. В основном конечно в пропуск попадает ермоловский эпизод, но вместе с ним и первое предложение с упоминанием Белёва. Через 6 лет в вынужденной, по свидетельству самого автора, публикации записок в журнале, автору удаётся всё-таки пробить основную структуру этого предложения, даже в угоду цензуре оставив его без логического конца (см. «Когда не буду я повешен…», С.154-160).

            Без сомнения, отметить Белёв своим посещением Пушкину в поездке было важно. Но зачем? Думаю, что современники, читавшие в 1836 году журнальную версию «Путешествия в Арзрум», с пониманием отнеслись к промелькнувшему упоминанию этого городка. А некоторые в качестве замены ***, возможно, даже строили догадки, что же (или кого же) Пушкину удалось увидеть именно в Белёве, а не в Орле. Нашему же поколению, исторически оторванному от того времени подчас вникнуть в пушкинские мысли достаточно сложно, поэтому приходится уповать на догадки некоторых исследователей.

            Впервые логическая связь имени Пушкина с Белёвом выстроилась у одной из интерпретаторов рисунков Пушкина саратовской исследовательницы Л.А. Краваль в очерке из авторской книги «Рисунки Пушкина как графический дневник» (1997). Заканчивается он как раз этой мыслью: «…Елизавета Алексеевна умерла в Белёве … в ночь с 3-го на 4-е мая 1826 г. В Белёве было похоронено сердце царицы.  Выехав в своё второе кавказское путешествие 1 мая 1829 г., Пушкин сделал большой крюк: «… Из Москвы поехал я на Калугу, Белёв и Орёл, и сделал таким образом 200 вёрст лишних; зато увидел Ермолова». Следовало бы, наверное, написать: зато именно в первых числах мая поклонился в Белёве сердцу царицы, – но умолчал… А как бы вы хотели?..».

            Свой очерк Краваль назвала пушкинской строчкой «Елизавету втайне пел…», но само опорное стихотворение для поклонников высокой всёпоглощающей любви поэта к императрице, из которого взята эта строка, не разбирала, и про то, как оно оценивалось академическим пушкиноведением того времени, умолчала. Лишь вскользь заключила: «Право, были у Пушкина основания сказать в стихах адресованных Елизавете Алексеевне: "Елизавету втайне пел"».

            Что же это за стихи с упоминанием Елизаветы? Нам придётся подробно разобрать их, поскольку, до некоторой степени, от их правильного восприятия зависит и объяснение пушкинского упоминания Белёва. Стихотворение это хоть и непросто для понимания, но достаточно хорошо изучено. Называется оно «К Н.Я. Плюсковой» (по беловому автографу «К Н.Я.П.»), хотя впервые было опубликовано в 10-м номере журнала «Соревнователь просвещения и благотворения» в 1819 году под не совсем коротким названием «Ответ на вызов написать стихи в честь ее императорского величества государыни императрицы Елизаветы Алексеевны». Авторитетные пушкиноведы советского периода (а также и ряд дореволюционных), в частности М.А. Цявловский, Б.В. Томашевский, Ю.Г. Оксман  и другие трактовали его как гражданское, с политическим подтекстом. Новейшие комментаторы «Полного собрания сочинений» поэта текущего XXI века (ПСС в 20 томах, т. 2, кн.1, 2004 г., С. 559)  уже отходят от такого понятия, заявляя, что вряд ли сам Пушкин рассматривал это стихотворение как политическое. Между тем буквально за 9 лет до этого в конце прошлого XX века  в научных комментариях к его дневнику 1833 года, где поэт  упоминает о записках Елизаветы, можно было прочесть: «Некоторые деятели Союза благоденствия, будучи сторонниками конституционного правления, хотели возвести Елизавету Алексеевну на престол. К ним принадлежал, в частности, Федор Глинка, который начал „кампанию" в пользу Елизаветы, втянув в орбиту действий общества молодого Пушкина. Пушкинское стихотворение „К Н. Я.Плюсковой. В ответ на вызов написать стихотворение в честь императрицы Елизаветы Алексеевны" (1818) было откликом на агитацию Ф. Глинки» (А.С. Пушкин «Дневники. Записки», 1995 г., С. 223)

Однако через неполное десятилетие читаем: «Нет достаточных оснований полагать, что оно было внушено Пушкину Глинкой и свидетельствовало о связях поэта с Союзом Благоденствия…  Глинка действительно использовал стихотворение в агитационных целях, но едва ли был его непосредственным вдохновителем» (ПСС в 20 томах, там же).    

            Для того чтобы оценить самостоятельно и непредвзято стихотворение, которое  имеет такую крайне противоположную интерпретацию то ли политического, то ли любовного плана, думаю, с ним надо познакомиться полностью, включая и некоторые разночтения. Вот оно:

                                               На лире скромной, благородной 
                                               Земных богов я не хвалил 
                                               И силе в гордости свободной 
                                               Кадилом лести не кадил. 
                                                [Природу][1] Свободу лишь учася славить, 
                                               Стихами жертвуя лишь ей, 
                                               Я не рожден царей забавить 
                                               Стыдливой музою моей. 
                                               Но, признаюсь, под Геликоном, 
                                               Где Кастилийский ток шумел, 
                                               Я, вдохновленный Аполлоном, 
                                               Елисавету втайне пел. 
                                               Небесного земной свидетель, 
                                               Воспламененною душой 
                                               Я пел на троне добродетель 
                                               С ее приветною красой[2]. 
                                               Любовь и тайная Свобода
                                               Внушали сердцу гимн простой, 
                                               И неподкупный голос мой 
                                               Был эхо русского народа.

            Ну, и что это?  Шедевр пушкинской любовной лирики, подобный «Я Вас любил…»!?  К чему это упоминание царей, кадила лести, добродетели, народа и свободы? Какой смысл вообще в стихотворении посвящённом императрице, где слагается «гимн любви и красоты» употреблять понятие свободы? Зачем оно здесь? Современная наука объяснит вам это так: «Свобода» здесь – не политическая, но философская, эстетическая категория. Состояние внутренней («тайной») свободы для Пушкина сродни поэтической праздности…  «В истории бытования послания «К Н.Я. П<люсковой>» термин «свобода» получал каждый раз особую смысловую нагрузку – в зависимости от функциональной роли стихотворения. Оппозиционно настроенные современники, используя стихи в пропагандистских целях, интерпретировали термин как «политическая свобода» (отсюда присутствие в многочисленных списках слова «свобода» в ст. 5 вместо «природа»…), (ПСС в 20 томах, там же). И что же, сам Пушкин не относился к оппозиционно настроенным современникам, и, общаясь с таковыми,  не знал, как его интерпретировали, или может быть вычёркивал это слово из всех попадавшихся списков? Отнюдь!

            В альбоме лицейского товарища поэта – кн. Горчакова, которого вряд ли можно отнести к оппозиционерам, сохранилась копия, внимательно просмотренная самим Пушкиным, по сути – это одна из последних авторских редакций стихотворения, предположительно сентября 1825 года (исправлено 3 ошибки). В ней, как и в большинстве пушкинских собраний сочинений, начиная с дореволюционных, стоит слово «свобода» не тронутое автором. Более ста лет оно стояло, пока современные, облечённые научными познаниями, филологи, вдруг, не взялись усиленно отмывать якобы порозовевшего за советский период Пушкина. Наиболее показательна в этом плане статья А.Г. Готовцевой «Как "природа" обернулась "свободой": к истории публикации одного пушкинского текста в журнале ”Соревнователь просвещения и благотворения”».

            С первым словом «свобода» она расправляется с помощью ироний В.Д. Рака, язвительно «уличившего» М. Цявловского, готовившего к 1947 г. очередной том «Полного собрания сочинений» Пушкина, в подмене слова «природа». Между тем замену эту, как совершенно определённо мы видим из альбома Горчакова, жаждал и сам автор, что вполне объяснимо после 5-летних его ссылок. Да и в данном контексте, понятия эти для него несколько сходные, ведь недаром в том же 1819 году он пишет: «Простой воспитанник природы, Так я, бывало, воспевал Мечту прекрасную свободы И ею сладостно дышал...».

            Со вторым словом, спаянным с прилагательным «тайная» уже так легко расправиться не удаётся. Оно и понятно «тайной свободе» посвящены тома научных изысканий, давно превратившие её в запутанную проблему.   

            Но и здесь автор статьи предлагает оригинальное объяснение: «… в актуальном контексте эпохи «свобода» была явно многозначной. Например, один из главных мыслителей эпохи М.М. Сперанский утверждал: «Свобода есть власть над самим собою». Свободу он определял через понятие «любовь»: «Любовь и свобода суть одно и то же. Любовь есть союзность, свобода есть самостоятельность. Одно бытие союзное есть бытие самостоятельное». Должно быть, в данном случае Пушкин близок к такой трактовке «свободы», предложенной Сперанским. А поскольку открыто выражать свою любовь к императрице простому смертному было невозможно[[3]], «свобода» становится «тайной» и должна прочитываться как тайная любовь или как свобода тайно любить».       Ей богу, странно читать такое о поэте, который всенародно признаётся в своей «тайной любви» к императрице, в публикации, которую разбирает уважаемый специалист! Хранил, хранил тайно, а потом, значит, его прорвало! Вообще-то такие публичные любовные признания, с точки зрения понимания их нашими современниками, на Пушкина совершенно не похожи. К тому же в многозначном «Словаре языка Пушкина» парадоксального понятия Сперанского, объединившего власть и свободу, любовь и свободу нет вовсе (см. т. 4, стр. 64-65). А «тайную свободу» само издание истолковывает, как «свободу внутренней, духовной независимости поэта» (там же т. 4, стр. 480). Однако многозначность в языке Пушкина имеет не только слово «свобода», но и слово «любовь». Заглянув в данный словарь, легко убедиться, что конкретно для данного стихотворения оно трактуется, как «чувство симпатии, расположения к кому-нибудь», подобное строчке «Любовь и дружество до вас...», а не как «чувство влюблённости» в лицо другого пола. А если пойти ещё дальше, то такую же многозначность имеет и слово «втайне», которое можно понять не только в плане «тайной любви», но и «скрытно, в душе, не выражая, не проявляя чего-н.» (там же т. 1, стр. 408), аналогично «Онегин втайне усмехаясь…».     

            Используя эти понятия, попробуем ещё раз внимательно вчитаться  в данное стихотворение без предвзятостей политического или любовного характера. Явно чувствуется, что написано оно не столько для царицы, сколько с целью показать всем, что поэт внутренне свободен писать правду, а не лизать, грубо говоря, задницу. Это чётко прослеживается в первых двух четверостишьях стихотворения, которые в дальнейшем у молодого Пушкина, в отношении к царским особам, выльются в краткую формулу –  «Молебнов лести не пою…». По тому времени этот вопрос поэтического угодничества перед сильными мира сего был вполне актуален. Чтобы убедиться в этом, достаточно полистать творения ведущих поэтов и писателей, включая уважаемых Пушкиным Державина, Жуковского, Карамзина. Кстати, если заглянуть в черновики данного стихотворения, то в разделе, где упоминается «кадило лести», видно, что поэт пытался сказать что-то по этому поводу о Жуковском с Державиным, но потом отказался от этой затеи. Здесь же мелькает интересное возмущение: «Я не игрушка», говорящее скорее за то, что кто-то принуждал его писать то, что он не желал. Хотел бы также обратить внимание на выражение по поводу прославления природы (свободы) – «Стихами  жертвуя, лишь ей».

         Черновики ст. «К Н.Я.П.» с попыткой упоминания Жуковского и «задумчивой души»

            Во втором разделе стихотворения, где восхваляются достоинства императрицы конкретно в отношении стихосложения в её честь ничего не сказано, здесь он дважды использует выражение «пел», причём сразу оговаривается «втайне», т.е. внешне не проявляя всего этого. Затем в четвёртом четверостишье, впоследствии в альбоме кн. Горчакова полностью вычеркнутом, он уже точно указывает что же, собственно говоря, он «пел»: добродетель и приветную красу. Искренняя симпатия внушала сердцу хвалебную песнь – простой гимн. Однако, до момента появления данного стиха, внешнего выхода в поэзию песнь эта не имела. На это указывают два обстоятельства. Первое: в черновиках в этом разделе он неоднократно, но безуспешно пытался применить термин «задумчивой душой». Второе: по поводу истории возникновения этого стихотворения осталось свидетельство П.П. Каверина: «Императрица Елизавета спрашивала Жуковского, который в то время Александре Федоровне по-русски уроки давал, от чего Пушкин, сочиняя хорошо, – ничего  не напишет для нее. Пушкин послал: "На лире скромной благородной"» (ПСС в 20 томах, т. 2, кн.1, 2004 г., С. 557). Такое уже напрямую говорит, о творческом молчании Пушкина, несмотря обожание царицы[4]. С другой стороны, вряд ли это стихотворение Пушкиным было непосредственно адресовано ей. В нём она названа Елизаветой (в черновике присутствует только «царица»), что несколько фамильярно в обращении к императрице, к тому же 40-летней, для 19-летнего юнца. На тоже указывает и название самого послания, как в публикации «Ответ на вызов…», так и в беловом автографе «К Н.Я.П.» (фрейлине царицы). Вкупе со свидетельством Каверина, скорее, напрашивается вывод о том, что ублажатели вынудили Пушкина его написать. О том, почему он на это пошёл, писал ещё С.А.Фомичёв при разборе этого стихотворения: «Несомненно, прославление кроткой императрицы Елизаветы Алексеевны, внушавшей поэту искреннюю симпатию, тем не менее имеет особые цели. Первая из них давно выяснена: хвала императрице – это прямой укор её супругу, Александру I…». Но даже при прославлении царицы рядом с «любовью» соседствует «тайная свобода», а с «гимном» – «неподкупный   голос», поэтому другой целью – был прямой ответ поэта холуям. Фомичёв,  кстати, цитирует выдержку из карамзинского посвящения «Истории государства Российского», и там мелькает такое выражение «монарх возлюбленный». Ну, а если бы такое слово использовал Пушкин в отношении царицы? Всё! Тут бы наши исследователи «утаённой» любви сразу бы остались без куска хлеба!

            В целом получается, что ведущие авторитеты пушкинистики были правы, указывая на гражданское содержание данного творения Пушкина. А как же с политическим подтекстом? Полностью отбросить его тоже не удастся, поскольку время создания посвящения выпадает в пушкинской биографии на время тесного общения с будущими декабристами, членами Союза благоденствия в обществе «Зелёная лампа», к которым принадлежал и председатель «Вольного общества любителей российской словесности» Фёдор Глинка. В №10 его журнала «Соревнователь…», вышедшем в начале декабря 1819 г. и печатаются эти стихи, а через четыре месяца полковник Глинка оказывается в числе основных персон, к кому бросается за советом растерянный Пушкин при первом признаке преследования со стороны властей за «возмутительные» стихи. Тот дельным советом помогает спасти его от Сибири. Из всего этого следует, что политическая ориентация его Пушкину была вполне известна. Сейчас некоторые писаки додумываются до того, что вообще никакой южной ссылки поэта не было, а ездил он туда якобы со шпионской миссией МИД. На это им ответил ещё Ф. Вигель: «Дотоле никто за политические мнения не был преследуем, и Пушкин был, можно сказать, единственным тогда мучеником за веру…»    

            Действительно, Ф.Н. Глинка на заседании Коренной думы Союза благоденствия высказал мнение об организации дворцового переворота с возведением на престол супруги Александра I позже написания пушкинского послания – в начале 1820 г. Но такие вещи с бухты-барахты обычно не делаются. Наверняка, этому предшествовало длительное предварительное прощупывание почвы и  обсуждение в рядах своих сторонников. Поэтому отмести политический подтекст стихотворения мы тоже не вправе.          

            Однако, все такие доводы, основанные на многолетних мемуарно-биографических, текстологических и аналитических исследованиях пушкинистов, запросто игнорируются создателями современных мифов пушкинско-царской любви. Началось всё с 90-х годов прошлого века с публикаций К.Викторовой. Уже тогда во вводной статье к сборнику «Утаённая любовь»  (1997 г.)  Р.В. Иезуитова писала: «В наши дни налицо все симптомы наступления полосы "монархической", когда объектом "утаённой любви" Пушкина объявляются царствующие особы – жена Николая I – Александра Фёдоровна и, в особенности, Елизавета Алексеевна, супруга Александра I, к которой, по утверждению К. Викторовой, поэт питал единственное, пронесённое через всю жизнь чувство: "Пушкину, – заявляет автор статьи "Лампада чистая любви", – была послана судьбой ли, Богом, послана на всю жизнь `как высшая награда` – это его слова – высокая любовь, ставшая его Музой, сделавшая его Поэтом. Это была женщина высшего порядка, а любовь к ней, утаённая любовь Пушкина, соединила в его сердце, в его душе две стихии – Землю  и Вселенную, прошла через всю его жизнь. Встреча с нею произошла в Царском Селе. Ей посвящены лицейские элегии. Все события её биографии, её облик, вся её жизнь и смерть отражены в главнейших произведениях Пушкина и оставили след во множестве стихов. И если соединить их вместе и прочесть с помощью кода, заключенного в рукописях Пушкина, то имя этой утаённой любви предстаёт совершенно однозначно". Статья… представляет собой реализацию этого тезиса: итогом проделанной автором операции…  явился демонстративный отказ от научно-обоснованных представлений об отдельных его произведениях,  творчестве в целом, да, пожалуй, о всей его жизни, которая рассматривается К.Викторовой как некое культовое по своим формам служение императрице Елизавете Алексеевне, возведенной в ранг святых, божественных и неземных существ».

            К сожалению, со стороны серьёзной академической науки это одинокий голос в защиту результатов трудов многочисленных исследователей жизни и творчества Пушкина. Необходимость же серьёзного боя таким одиозным выдумкам, стала очевидной, поскольку статьёй всё не ограничилось, к началу нового столетия волной пошли и книги, как самой Викторовой, так и её последовательницы Л.Васильевой, а за ними и других, взявшихся проталкивать и дополнять эти любовно-монархические бредни. Ни цель данного очерка, ни объём его не позволяют останавливаться на всех подтасовках данных авторов. А они перехлёстывают все мыслимые пределы. Достаточно сказать, что благодаря их неуёмному идолопоклонству, дело дошло до того, что адресатом даже общеизвестного «Я помню чудное мгновенье…» стала императрица, а не наша землячка, орловчанка Анна Керн, хотя сам автор в процессе своей дальнейшей издательской деятельности дважды прямо указывал, что посвящено оно именно А.П. Керн.

            Надо отдать должное простым знатокам жизни и творчества Пушкина, освободивших меня от необходимости подробно разбирать и клеймить проповедников этого мифа. Одним из них оказался морской офицер, но в душе явно пушкинист, Владимир Марчук, выступивший в 2003 году в «Советской России» с очень толковой статьёй «Без тайн. «Царская версия» Л. Васильевой» (с ней всем, при желании, можно познакомиться, см. Источники). В 2011 году очень глубокий, дельный и подробный разбор «беззаветно полюбившихся гипотез» Викторовой и Васильевой в сети на «Прозе.ру»  дал в большом материале, состоящем из 3-х частей под названием «Гримасы пушкиночувствования», Иосиф Баскин (также см. Источники).  Здесь я, пожалуй, приведу лишь его итоговые выводы: « 1) Ни одно утверждение К.Викторовой и примкнувшей к ней Л.Васильевой относительно отнесения тех или иных произведений Пушкина к императрице Елизавете Алексеевне вместо научно обоснованных истинных адресатов не выдерживает критики, и является не более чем  голословными  утверждениями  подкрепляемыми подлогами, передергиванием фактов и дат, ложными толкованиями, надуманными гипотезами;

2) Императрица Елизавета Алексеевна никогда не была ни возлюбленной Пушкина, ни его «утаённой любовью», ни неким богоподобным созданием, образ которой якобы в зашифрованном виде присутствует во всём творчестве великого поэта».

            Но, похоже, все такие доказательства и выводы им как об стенку горох. Книги их продолжают успешно издаваться и пишутся новые, полностью переписывающие всю биографию Пушкина (см. к примеру О.Зуева «Гений неги», фрагмент книги «История Пушкина, подтверждённая самим поэтом», 2017), в центральных газетах страны печатаются их подделки (см. И.Варламова «С одной неизвестной. Хрестоматийное "Я помню чудное мгновенье" посвящено совсем не Анне Керн», «Российская газета» №127, 06.06.2014, где сам патриарх пушкиноведения В.Непомнящий скромно подтверждает: да мол такая версия существует, читайте книжку Викторовой), выходят фильмы (см. «Пушкин. Главная тайна поэта», 2018 г., где Л. Васильева близких тригорских приятельниц Пушкина обзывает «колхозом»). Ей богу, иной раз смеяться хочется, читая вот такое: «Последние 20-30 лет набирает силу мысль о том, что императрица – муза Пушкина, что притязания поэта были очень высоки. Как же так, спросят некоторые. Разве не Наталья Николаевна – муза Пушкина, не жена? Поэзия Пушкина так отвечает на этот вопрос: муза Пушкина – не собственная супруга, но супруга императора Александра I» (Э. Лебедева). Куда катимся, непонятно?! Нет, прав Баскин: «метастазы  «пушкиночувствования» если не дать им должного отпора,  могут погубить  здоровый двухсотлетний организм научного пушкиноведения».

            Однако, что-то увлёкшись, я отдалился от Белёва, думаю, пора к нему возвратиться. Как бы странно это не звучало, после столь нелестных заключений о  публикациях представительниц пушкинско-царской любви, однако выходит, что в плане причин упоминания Пушкиным Белёва, я оказался с ними заодно. Так вместе мы считаем, что очутился он там, благодаря тому, что городок этот вошёл в историю под местом смерти императрицы Елизаветы Алексеевны. В книге (см. «Когда не буду я повешен…», С. 89)  об этом как раз указано, правда, без уточнения вероятной причины.

            Тут было вовсе не желание поклониться в Белёве сердцу царицы, как писала Л. Краваль, или «отдать дань памяти той, которую он когда-то "втайне пел", как предполагала вслед за ней серьёзный филолог Н. Забабурова. Во-первых, никакого сердца там не было, оно запаянное в серебряный сосуд, находилось вместе с телом в Санкт-Петербурге (именно оно по официальному медзаключению и привело её к смерти). В Белёве были погребены лишь внутренности императрицы в саду около дома купцов Дорофеевых, где останавливался на ночь царский кортеж. Во-вторых, поклониться или отдать дань памяти обычно приходят к месту захоронения тела, а не к месту, где настигла смерть. Однако сама власть явно жаждала устроить в Белёве такие показательные поклонения, специально выкупив в 1827 г. у купцов дом за 60 тыс. руб.  в  качестве дома для вдов и устроив в нём молельню (церковь), что больше похоже на замаливание грехов.

          Дом купцов Дорофеевых в Белёве, где якобы умерла Елизавета. Впоследствии Вдовий дом

            Таким благовидным предлогом, видимо, и решил воспользоваться Пушкин. Самого же его в Белёве привлекала вовсе не молельня, а тайна смерти царицы.

            Как и всем, Пушкину неожиданные смерти правящих супругов, последовавшие друг за другом, не могли не показаться более чем странными. Столица была полна разных слухов. Поговаривали и о том, что царицу, популярную у военных, то ли отравили, то ли убили, дабы обезопасить трон для Николая. Тот, кто воспевал и льстил, теперь молчал,  и не откликнулся даже на её смерть.

            Что же обо всём этом думал сам Пушкин? А что, собственно говоря, ему было думать о причинах смерти Елизаветы, если ряд предыдущих восшествий на престол (что Екатерины II , что Александра I) представляли из себя кровавые драмы и сплошное вранье! Если убитого отца в манифесте всенародно объявляли «скончавшимся скоропостижно апоплексическим ударом», то куда ж дальше-то идти! Да он и сам об этом писал: «Он видит – в  лентах и звездах, Вином и злобой упоены Идут убийцы потаённы, На лицах дерзость – в сердцах страх». Из-за восстания восшествие на престол Николая I было ещё кровавей. Сама Елизавета по этому поводу восклицала: «…Боже! Как начинается сие царствование – стрельбой из пушек по своим подданным!»

            Потомкам Пушкин собирался оставить правду об этом правлении: «Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас сослаться. Теперь уже можно писать царствование Николая и об 14-м декабря» (1827 г.). О подробностях восстания, следствия, суда, приговора и наказания ему после возвращения из ссылки поведали родные, друзья, знакомые и прочие свидетели. Подтверждением тому служит книга Г. Невелева «Истина сильнее царя…»: (А.С. Пушкин в работе над историей декабристов), 1985 г. И если раньше, как считают некоторые, ему была якобы не ясна роль Елизаветы, которую ей отводили военные в своих замыслах, то уж теперь-то всё стало на свои места. И дело тут не столько в давних намереньях Ф. Глинки, сколько в конкретных планах восставших: «В России, за несколько дней до восстания на Сенатской площади, декабристы, готовя государственный переворот, написали листовку. На престол после переворота должна быть возведена императрица Елизавета. Это мнение выражали и умеренные декабристы – …подполковник Гавриил Батеньков, полковник князь Сергей Трубецкой, подполковник барон фон Штейнгель» (С. Привалихина «Загадочная императрица», 2007)[5].  В свете этого произошедшее под Белёвом, действительно, приобретало зловещий оттенок.

            При таком раскладе Пушкин понимал, что опрашивать непосредственных свидетелей смерти императрицы из её кортежа, в общем-то, бессмысленно, да и не безопасно. Ничего они толкового не скажут, а сообщат лишь то, что им внушили, ещё более всё запутав. Поэтому единственное место, где можно было хоть что-то узнать, был маленький уездный город Белёв, где все друг друга знают, и все тайны, как на виду. С обитателями  городка он знаком не был, поэтому, как и у кого он собирался заполучить нужные ему сведения – сказать трудно. В этом деле он, скорее всего, опирался на советы своего ближайшего друга, некогда носившего звание «Белёва мирного жителя», В.А. Жуковского, до которого, вероятно, от белёвских знакомых тоже доходили какие-то слухи. Последнюю тайну бывшего адресата своих поэтических посланий они наверняка обсуждали и между собой.    

            Вопрос о том, какие сведения смог выудить у местных обитателей Пушкин по  тайне гроба Елизаветы, в целом так и остался за семью печатями. Однако в черновиках его стихов, сохранилась зачёркнутой любопытная строчка, разбору непростого появления которой посвящены 30 страниц моей вышеупомянутой книжки, – «Не в Москве, не в Таганроге…». Появилась эта строчка в Болдине в процессе правки известных «Дорожных жалоб», относимых самим поэтом к периоду начала своего кавказского путешествия. В связи с этим есть большая вероятность того, что касается она непосредственно императрицы, принявшей смерть по дороге из Таганрога в Москву, тем более, что в сочетании с остальными строчками этой строфы мысль идёт как раз о смерти: «Не в Москве, не в Таганроге Не средь отческих могил Видно на большой дороге Умереть мне рок судил». Если такое допущение верно, то в принципе можно догадаться и об итогах тех бесед, что он провёл в Белёве.

            В начале нынешнего века,  проделавшая большую исследовательскую работу по восстановлению истиной биографии Елизаветы Алексеевны, Софья  Привалихина в отдельной публикации, посвящённой разбору исторических свидетельств о возвращении императрицы из Таганрога, столкнулась с массой вопиющих противоречий (см. «Последняя тайна Елизаветы», или «Где умерла императрица Елизавета?»). Разбирая их, она пришла к ряду необычных заключений.

            Во-первых, ей стало очевидно, что вдовствующую императрицу Елизавету по сути насильно в ущерб её здоровью и рекомендациям медиков, вместо необходимого ей лечения на юге, по воле и указанию, тогда ещё некоронованного, Николая повезли на север. Причём глава царского кортежа кн. П. Волконский в своих действиях, возможно даже вопреки своей воле, руководствовался больше указаниями императора. При этом непосредственная причина, – почему  её в это время туда повезли, в статьях историка не указана. Но если исходить из того, чем тогда занимался Николай, поглощённый работой следственной комиссии по декабристам, то можно сделать однозначный вывод, что связано это было именно с данным делом. А там, кстати, использовались и методы очной ставки.

            Второй вывод исторического анализа Привалихиной сводился к тому, что во время поездки, по причине полнейшего пренебрежения к состоянию больного человека, несмотря на присутствие медиков, смерть императрицы наступила не в Белёве, а ещё в дороге до него. Основным её аргументом, как считают некоторые, является дата на колонне, воздвигнутой в Белёве в 1837 году, на месте захоронения внутренностей царицы – 3 мая 1826 года, вместо официально принятой даты – 4 мая. Но данный факт был лишь толчком, для глубокой оценки всех сохранившихся сведений. Главным же доводом, тут выступает одна явная хронологическая неувязка: невероятно раннее после смерти невестки прибытие в Белёв из Калуги, вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны. О чём неоднократно отмечалось и  в ряде статей других авторов. Если не принимать в расчёт мнения, что всё было заранее подстроено, то единственное объяснение этому – развязка наступила гораздо раньше, благодаря чему гонец успел добраться до Калуги. Смерть, как утверждает историк, настигла Елизавету до подъезда к Белёву, что подтверждается и эпизодом разгона встречавших царский кортеж, горожан, священников и фактом отмены колокольного звона. Город восторженно ждёт прибытия царицы, а она мертва! Ситуация, конечно, исключительная! Безусловно, было им, что скрывать, чтобы избежать негативных слухов и пересудов.   

            Сравнение новейших исследований биографии императрицы Елизаветы Алексеевны с замаскированными, трансформированными в личные ощущения и предчувствия черновыми строчками в стихах поэта, позволяют слегка приоткрыть эту тайну, которая продолжает будоражить умы современников. «…На большой дороге» – таков пушкинский вывод о географическом месте её зарождения.  

Источники:

1. Краваль Л.А. «"Елисавету втайне пел..."» // Л.А. Краваль «Рисунки Пушкина как графический дневник», М.: «Наследие», 1997 г. – С. 130-138.
2. «К Н.Я. П<люсковой>» («На лире скромной, благородной…»): Комментарии (коммент. В.Э. Вацуро) // А.С. Пушкин «Полное собрание сочинений в 20 т.», т. 2, кн.1 – СПб.: Наука, 2004 г. – С. 552-560
3. Пушкин А.С. «Дневники. Записки», СПб.: Наука,1995. – С. 30, 223
4. Пушкин А.С. «К Н.Я. Плюсковой»: Другие редакции и варианты // А.С. Пушкин «Полное собрание сочинений в 17 т.», т. 2, кн.1 – М.: Воскресенье, 1995 г. – С. 491-494
5. Цявловский М.А., Зенгер Т.Г. «К Н.Я. Плюсковой» («На лире скромной, благородной…»): Примечания // А.С. Пушкин «Полное собрание сочинений в 17 т.», т. 2, кн. 2 – М.: Воскресенье, 1995 г. – С. 984-985
6. Пушкин А.С. «К Н.Я. П<люсковой>» («На лире скромной, благородной…»): Другие редакции и варианты // А.С. Пушкин «Полное собрание сочинений в 20 т.», т. 2, кн.1 – СПб.: Наука, 2004 г. – С.163-168.

       7.Чистова И.С. «К Н.Я. П<люсковой>» // «Пушкинская энциклопедия: Произведения». СПб.: Нестор-История,  2012. Вып. 2: Е–К. – С.382-385

8. Рыбников В.К. «…за то увидел ***» // В.К. Рыбников «Когда не буду я повешен…». Пушкин. Тайный путь на Кавказ» – Орёл: Картуш, 2019 г. – С. 146-161
9. Готовцева А.Г. «Как "природа" обернулась "свободой": к истории публикации одного пушкинского текста в журнале ”Соревнователь просвещения и благотворения”», «Вестник РГГУ». Сер. «Журналистика. Литературная критика» № 6, 2011 – С. 166-179
10. «Словарь русского языка Пушкина: в 4 т» – 2-е изд., доп.– М: Азбуковник, 2000, т. 1, С.408; т. 2, С.549-550; т. 4, С.64-65, С.480
11. Фомичев С.А.«Поэзия Пушкина: Творческая эволюция» – Л.: Наука, 1986. – С. 37-42.
12. Иезуитова Р.В. «Утаённая любовь» в жизни и творчестве Пушкина» // «Утаенная любовь» Пушкина»: Сб. статей, СПб., Гуманитарное агенство «Академический проект», 1997, С. 30-33
13. Викторова К.П. «Лампада чистая любви» // ж. «Наука и религия» №6, 1995 г. – С.48-53
14. Викторова К.П. «Неизвестный или непризнанный Пушкин», СПб.: «Политехника», 1999 г.
15. Васильева Л. «Жена и муза», M.: АСТ, 1999 г., 2002 г.
16. Марчук В. «Без тайн» («Царская версия» Л. Васильевой), «Советская Россия» №57 от 29 мая 2003 г. http://www.sovross.ru/old/2003/057/057_5_1.html
17. Баскин И. «Гримасы пушкиночувствования», части 1-3. Проза.ру, 2011 г.
18. Росляков А. «Ну и Керн с ней! О двух промашках Пушкина» http://www.roslyakov.ru/cntnt/verhneemen/licha.html
19. Рыбников В.К. «Не в Москве, не в Таганроге…» // В.К. Рыбников «Когда не буду я повешен…». Пушкин. Тайный путь на Кавказ» – Орёл: Картуш, 2019 г. – С. 63-93
20. Забабурова Н.В. «"Елисавету втайне пел..."», жур. RELGA №20, 24.10.1999
21. Лебедева Э. «Царицу нашу втайне пел…» // Прилож. к жур. «Чудеса и приключения» «Тайны и преступления» №6, 2014 г.
22. Варламова И. «С одной неизвестной. Хрестоматийное "Я помню чудное мгновенье" посвящено совсем не Анне Керн», «Российская газета» №6399 (127), 06.06.2014
23. Тычинин И. «Восстание декабристов и императрица Елизавета». Проза.ру, 2020 г.
24. Привалихина С.В. «Загадочная императрица», «Аргументы и Факты» №3 – Томск 17.01.2007 http://tomsk.aif.ru/archive/1738822
25. Привалихина С.В. «Последняя тайна Елизаветы» 10.01.2007 http://iamik.ru/news/tekhnologii/56272/
26. Привалихина С.В. «Где умерла императрица Елизавета?», «Медицинская газета» №5 от 24.01.2007
27. Тина Лучина. Записи в дневник. «Город в котором умерла императрица».7.07.2018 

[1] В черновом и беловом автографах, а также в публикации журнала в 1819 году строчка начиналась этим словом – «Природа ». В большинстве пушкинских изданий данное слово заменялось словом «Свобода».  

[2] Четвёртое четверостишье (ст. 13-16) зачёркнуто самим автором в последней правке данного стихотворения  в альбоме кн. Горчакова (см. ПСС в 20 томах, т. 2, кн.1, 2004 г., С.552, 556)

[3] К простым смертным автор статьи, видимо, причисляла только Пушкина, поскольку после процитированных из того же журнала приторно-елейных, льстивых сюсюканий А.А. Никитина, писала: «В целом стихотворение написано в поэтике, близкой к пушкинской. Елизавета именуется «добродетелью», говорится о ее «благих деяниях», о «гимнах», которые ей пели все вокруг о «любови» к ней…».  

[4] Последняя строчка «послания» «Был эхо русского народа» выглядит слишком патетично для начинающего поэта. На это указывал ещё С.А. Фомичев («Поэзия Пушкина: Творческая эволюция», 1986, С.41). Всё это очень похоже на «возвышающий обман», но Пушкин же был не только автором блестящих стихов, но и блестящих их концовок шуточного свойства. Поэтому «эхо» тут можно воспринимать и как молчание народа сравнимое с последующей карамзинской формулой в заключительной ремарке «Бориса Годунова», вместе с его «голосом», поскольку он «неподкупен». 

[5] Порой довольно странно читать в отдельных статьях об аполитичности самой Елизаветы, тем более, что бабка её мужа была совершенно противоположного мнения: «У неё было много слабостей, возможно и ошибок, но никто, как она, не овладел искусством царствовать» (Екатерина II). Этот миф разрушает и книга Софьи Привалихиной «Русская судьба баденской принцессы. Императрица Елизавета Алексеевна (1779-1826)».